–  Ты скажи, и не денешься из него ни куда. Но опять же — если я не могу выскочить из своего мира, то мир тоже никуда не денется. Ну и пусть ку́кает здесь со мной.

Фима окинул комнату взглядом:

 – Картины меняются, а мир таки на месте и я на месте.

Он посмотрел на пустые светлые стены, вспомнил картины когда-то украшавшие их. Его посетила мысль об уборке, но он ее с негодованием отверг. 

 – Если окружающий мир такой как про него пишут, если он такой весь объективный и не зависящий от меня лично, то пусть в нем наводят порядок те, от кого он зависит.

Фима поднялся из кресла и не переставая рассуждать направился на кухню:

 – Взять мое тело. Оно же окружающий меня мир, так? Сейчас оно объективно повело меня в холодильник, чтобы я мог видеть, как оно приведет себя в порядок.

Фима взял тарелку с остатком вчерашней пиццы и сунул в микроволновку. 

 –  Сейчас она упорядочит пиццу, а пицца упорядочит мне биотело… Все только упорядочивают. Да, каждый только этим и занят. И каждый по-своему. Там добавит, тут убавит. Тоже еще иллюминаты – порядок из хаоса. Хаос только и упорядочивается. А кому упорядочиваться если не ему?

Фима добавил в полукруг бело-желтый пиццы ярко красное пятно кетчупа и выдавил из тюбика охру горчицы. Стало похоже на палитру. 

 – Вот тоже  –  какой-ни-какой, а хаос. И я таки художник.

Тут Фима с сожалением подумал, что его фамилия не Художник, а Ботвинник. Это рождало массу проблем еще в школе, где его для краткости называли «Ботва». А когда он возмущался, все показывали на торчащий из макушки пучок волос как на окончательный аргумент. Возможно еще тогда он впервые подумал, что упорядочить можно не все. 

 –  Ща мы тебя упорядочим в мое биотело. Да, — продолжал Фима глядя в пиццу, — а как ты думала, порядок — он всегда насилие. Хаос – свобода, Космос – форма. Форма – насилие над хаосом. Хотя…- Фима повернул глаза в потолок и задумался, —  а может это ты меня вызвала, чтобы совершить надо мной насилие?

Он отстранился и перевел взгляд на тарелку:

–  Ты смотри, что удумала. Тоже мне полукольцо, что правит всеми, — и Фима откусил большой сочный кусок, сливаясь с пиццей в гастрономическом экстазе.

Он откусывал и жевал, он жевал и откусывал поглощая кусок за куском, пока самый последний и самый маленький не выскользнул из рук и пролетев мимо стола не плюхнулся на пол.

 –  Та что ты скажешь, — расстроенно прошипел Фима. Он подобрал упавший кусочек  салфеткой и бросил в ведро, — лети, неукротимый хаос. Чёрная рыбка, белая ворона, козел отпущения, теперь вот это…

Фима сел на стул и ощутил неполноту. Нет, не пустоту, шуньяту или «ни что», а именно неполноту, похожую на теорему Геделя о том, что не формальному всегда есть место.

Фима опять провел рукой по голове. Настоящую ботву можно состричь, но ее не упорядочить. Она как четырнадцать сто пятьдесят девять и бесконечность после тройки. О ней нельзя говорить, о ней можно только молчать.

Чувство неполноты толкнуло Фиму к холодильнику. Он потянул дверцу и в открывшемся светлом внутреннем мире за ней обнаружил яйцо, сваренное еще ко вчерашнему завтраку. 

Фима извлек яйцо и почти увидел на нем стрелки гладкого векторного поля. Образуя вереницу, каждый последующий вектор заглядывал в хвост предыдущему. 

Их параллельные цепочки плавно огибали поверхность яйца и вдруг сталкивались на вершине, удивленно указывая остриями друг на друга как на причину. Нет у шара вершины? Да назовите это место как угодно, хоть пуп. 

Без векторного поля вершина была незаметна. Но при его появлении вдруг выяснялось, что вершина есть. И как не зализывай, как не приглаживай – или залысина или антенна.

Даже ветра́ на земле крутились вихрем вокруг этой особой точки – неподвижного глаза в центре урагана. Ветра́ стремились разгладить его, но вихрь всегда убегал, сохраняя центр в неприкосновенности.

Народ – трава, император — ветер. Но сколько не приглаживай события, на шарике всегда есть чем заняться. За ускользающим решением можно гоняться до бесконечности. И всегда будет еж, событийный еж неустранимых противоречий. 

Фима ударил яйцом о край тарелки и замер. Он вдруг осознал, что всегда бьёт яйцо острым концом, хотя вставлять чайную ложку с тупого очевидно удобнее.