С первого класса средней школы мой родитель решил плотно взяться за мое образование. Выглядел процесс примерно так:

 — Ты должен научиться думать. Ты не думаешь. Ты невнимателен. Надо учиться сосредоточиваться. Будь внимательней. Шевели мозгами. Сосредоточься и подумай. Напрягай мозги. Перестань гадать. Ты должен учиться думать последовательно. В каждом своем шаге ты должен быть уверен. Где твоя воля? Надо стать целеустремленным. Не забивай голову ерундой. Запоминай то, что нужно. Знание – сила. Почему ты рассеянный? Надо собраться. Поставь себе цель – научиться думать.

И так далее и тому подобное, и так далее и тому подобное. В целом я соглашался с подобными предложениями по развитию меня, однако практическое продвижение шло вяло.

При выполнении домашних заданий происходило нечто странно противоречивое. Сосредоточение фиксировало мое внимание в одной точке, букве, символе, лишая возможности прочитать и без того мудрено-путанные условия задач из учебников. Их понимание даже родителю давалось далеко не с первого раза. А общий взгляд на задание, вместо отчетливого образа, создавал в голове небольшое туманное пятнышко.

 — Прежде всего ты должен полностью понять задачу, охватить ее всю, целиком.

Ага, вот так. Охватить. Задачу. Было понятно, как что-то охватить руками, ногами, в конце концов, но как охватить задачу, тем более целиком? Понятно, что именно для этого и нужен ум, расположенный, как утверждали взрослые, в голове.

Я выпускал из головы некие щупальца, чтобы «охватить». Голова становилась ватной, пространство внутри нее – белым и матовым. На этом процесс охватывания бесславно проваливался, а мой внешний вид становился предельно рассеянным.

 — Сосредоточься на задаче. Ты должен научаться думать!

Я был «за» двумя руками! Пусть меня научат! Но именно за эту задачу никто не брался.

Уже гораздо позже я обнаружил, что научиться мыслить можно не с помощью, а только вопреки. Вопреки бессознательному стремлению окружающих лишить тебя этого умения. Вопреки их ложным представлениям о мышлении, воле, внимании и сосредоточении. Вопреки словесной мишуре, плетущей прочные сети заблуждений. Только вопреки окружающим, ибо сосредоточенное внимание, мышление и воля для населяющих их паразитов таят в себе смертельную угрозу. Но это позже. А тогда…

Я пытался придавать себе умный вид, сдвигая брови и прикладывая к голове руки. Очень хорошо получалось думать у артистов в кино. Правда, у них было одно важное преимущество – им разрешалось курить, что мне, разумеется, запрещалось категорически.

У профессоров и ученых из кино, вооруженных дымящейся сигаретой, вид был настолько умный, что со всей очевидностью становилось ясно – именно во время курения думается лучше всего. Оставалось одно – курить тайком, но на этом пути меня ожидал ряд разочарований.

Сигаретный дым был горький и противный, дыхание перехватывало, начинало тошнить, в голове все мутнело и смешивалось. Придя домой, по запаху табачного дыма я был уличен в курении, за что получил надолго запоминающийся, эффективный урок, основанный на грубом физическом насилии.

Какие разные все-таки методы обучения… Ну ничего – утешал себя я – другим повезло меньше. Их не отучают курить с помощью ремня, а наоборот, при его посредстве заставляют думать. Как будто эта полоска кожи – источник знаний. Лучше бы уже били книжкой по голове.

В итоге я пришел к тому, что думанье не что иное, как процесс перебирания и объяснения одного знания другим. Углубляясь в бесконечный, похожий на переотражения в обращенных друг к другу зеркалах коридор объяснений одной мысли посредством другой, я взломал плотину внутреннего молчания и впустил в себя внутренний диалог.

Вот оно – мышление, началось – радовался я. Я старался не обращать внимания на то, что внутренний диалог потребляет массу ресурсов, ограничивает свободу – это было известно заранее. Все ведь только и говорили о том, что думать тяжело.

Странным казалось другое. Результат получался не лучше, чем раньше, зато замечаний на счет несовершенства моего мышления заметно убавилось. Я становился одним из всех. И только одно не давало покоя – сны.

Каждый вечер, когда наступало  время спать, становился настоящим мучением. Прослушав сообщение о том, что если я сейчас не усну, то заработаю нагоняй, я добросовестно закрывал глаза и попадал в то, что называется из огня да в полымя.

Мне совершенно отчетливо виделось, как, осторожно крадучись, стараясь быть не замеченным моими родителями, ко мне под кровать забирался громадный крокодил. Я в ужасе просыпался, потому что хорошо помнил, как однажды он «солнце проглотил», и понимал, что меня не может ожидать ничего хорошего от такого соседства.

Приходилось звать к себе на помощь родителей, заставлять их заглядывать под кровать, чтобы они увидели там крокодила. Но этой подлой твари каким-то непонятным образом каждый раз удавалось удрать, не оставив следов. Я со слезами объяснял, что если бы они

прибегали на мой крик быстрее, то они бы наверняка успели его заметить, а может, даже и поймать.

Сначала мне спокойно объясняли, что вот видишь, никакого такого крокодила под кроватью нет, что все это кажется, и очередной раз зарекались не читать сказки Чуковского. Однако ничто не помогало – ни убеждения, ни включенный свет, ни угроза расправы.

Каждый раз, когда я закрывал глаза, с ехидной полуулыбкой, пытаясь казаться добрым, под кровать вползал крокодил. Препирательства оборачивались скандалом, и мне наконец удавалось провалиться в сон, избавлявший меня от незваного гостя.

Постель подо мной начинала бешено вращаться и останавливалась уже в совершенно другой комнате. Сама кровать оказывалась двуспальной, обращенной изголовьем к стене с двумя окнами, выходящими на улицу.

Снаружи доносился протяжный и монотонный колокольный звон. Бом-м-м, бом-м-м… О-м-м, о-м-м –  отдавалось  в  комнате эхо. Заунывно-ритмичный звук вызывал приступы тошноты. Уже не боясь разбудить родителей, я вставал с постели, подходил к окну и широко раскрывал его.

Внизу по дороге, как и в прошлые разы, двигался мрачный, одетый в рубище людской поток. Сутулые спины, понурые головы, лица, скрытые капюшонами, все говорило о постигшей их печальной участи. Люди отрешенно шли вдоль дома и скрывались под стоящей вдали аркой. Меня разбирало жуткое любопытство – зачем они все туда направляются, если совершенно очевидно, что именно туда им идти нельзя.

Все дальше я высовывался из окна, вставал на подоконник и пробирался по карнизу вдоль стены, стараясь получше рассмотреть, что же находится там, под аркой. Жестами и криком я пытался дать им понять, что туда идти опасно.

Но поток людей, похожий на исход из чумного города, обреченно втекал под арку, не замечая моих усилий. Жутковатый колокольный звон  становился все сильней, б-о-м-м раскатывался все громче, и в страхе сорваться с карниза я хватался за оконную раму, прыжком возвращаясь в комнату.

На всякий случай я заглянул под кровать. Крокодила не было. Но зато там обнаружились деньги. Много денег. Все они были почему-то мелочью по десять-двадцать копеек. Я собирал их, воображая, как смогу купить себе сколько угодно пачек жвачки и великолепный зеленый танк на батарейках с пультом управления.

Где-то на периферии сознания мелькала мысль о неправдоподобности происходящего и даже возникал вопрос, а не сон ли это? Но поглощенный своим занятием, я не мог уделить ему должного внимания. Откуда-то из глубины пытался прорваться голос, запрещающий сбор денег, говорящий, что добром это не кончится.

Вдруг я вспомнил, как бабушка говорила, что деньги снятся к неприятностям. Тут же все собранное превратилось в черепки, совсем как в мультфильме про Золотую антилопу. Теперь я был озабочен вытряхиванием карманов, чтобы не получить нахлобучку за сбор всякого мусора. Стукнувшись головой о низ кровати, мне наконец удалось из-под нее выбраться и улечься под одеялом.

 — Вставайте, граф – вас ждут великие дела! – услышал я голос отца.

Как же так? Я был в негодовании, как это «вставайте!» я же только собираюсь ложиться спать! Опять этот крокодил не дал мне выспаться!